THE NAMELESS KING, firstborn of the sun DARK SOULS
безымянный король, первенец солнца // тёмные души
— king of nowhere —
michael fassbender, joshua sasse, aesthetic.
hero. traitor. bearer of the curse
Тот, чьё имя сгорело, что безобразно обуглилось в эру первого пламени − лишь пеплу былого величия ныне молятся странники, взывая к справедливому Фарааму, полководцу востока, приручившего саму крылатую бурю.«when you're aching for the fire and then begging for your SIN; when there's nothing left inside, there's STILL a reason»
[indent] «… и в самом деле, боги покинули этот мир. Великие короли прошлого сгинули, а повелители пепельных земель уж давно зарыты глубоко в своих проклятых могилах. Или, быть может, старых богов погребли под собой их нерушимые мраморные троны?». О, не важно, не важно, заблудшее дитя; ведь это лишь слова бедной слепой старухи, кой довелось когда-то давно, ещё бедной растерянной крошкой, увидеть подлинное, дивное чудо − ах!, как блестит, как задорно играет с искрящими прядями солнца, горный хрусталь сияющих шпилей. Лишь взгляд опусти − и море, что раскинулось под ними, море из золота, белокаменных стен да камней огранённых, поёт и смеётся в прохладной тени. Это, милок, бушует праздник; праздник священных костров, возженных первым королём мира, праздник людей-гигантов из забытого Анор Лондо, что когда-то низвергли коварных драконов с бескрайних небес. Как же давно это было! Дитя, ты спрашиваешь, где же искать это место? Здесь, в забытых плавильнях старого мудрого короля, что пышут глубинным жаром и демоническим пламенем из самой преисподни. Давно уж каждому страннику известно, что нет стали прочнее, а меча − искуснее, чем выкованного глубинными демонами у подножья Мглистой башни. Здесь, под толстым ковром из белоснежного пепла и тысячелетнего праха, спрятано, сокрыто от чужого взора великое и единственное сокровище старого Железного короля. И пусть жадного правителя тех земель давно поглотила раскалённая река, старые рыцари Востока всё ещё помнят свои обеты, что когда-то завещал им благородный сэр Аллон. И потому, путник, поверни назад, а если услышишь тихие шепотки за спиной, беги – беги, что есть сил! – ведь за плотным туманом по старому Пути жертв за тобой уже следует ухмыляющаяся смерть. Ах, смертное дитя, кто же теперь услышит наши жалкие молитвы? Ведь здесь, в безлюдных чащах темнолесья, птицы не поют, а звери в ужасе бежали от всепоглощающего костра, от жадности пламени, бежали прочь от гнилых зубов и ржавых мечей проклятой оголодавшей нежити. И лишь в плотных кронах величественных деревьев теплится странная, богопротивная пародия на жизнь: мечутся, скачут с ветки на ветку озлобленные бесы, что уж давно позабыли дороги в родные земли. Быть может, сгинувшее осквернённое древо и верно было отцом лесным, отцом древесным, что мы бездумно обрекли на вечные страдания? Да, так уж повелось, что проклятых питают души, а не горящие тянутся к пламени. Когда-нибудь, смертное дитя, я расскажу тебе и эту историю. Ведь, право, откуда у бедной служительницы без храма может быть хоть что-то, кроме тех старых, едва теплящихся, историй?
Что же ты не ешь, мой дорогой? Сегодня ты проделал долгий путь и так ослабел от голода, что едва стоял на ногах. Возьми же ложку, поешь, для нового дня тебе нужны силы. Мир за окном, дитя, так стар и жесток, что раздавит, разломит, что пожрёт любого, от мала до велика. И верно; в чём-то времена меняются, а в чём-то – нет. Да, вот так, не спеши, ведь мы здесь; сидим и вспоминаем истории прошлого возле гостеприимного костра, что даровал нам союз забытого повелителя пепла и прекрасной матери света. Здесь можно поесть и выпить лакомства даже проклятой, обезображенной нежити, кой нет конца с эры тьмы в старом, почти забытом королевстве, где сходились все дороги ушедших повелителей пепла. У костра, так уж повелось, вселюбящая мать солнца рада каждой заблудшей, ещё мерцающей смертной душе.
А разве я, слабая старушка, в силах нарушить материнский завет? Завет, что привёл нас в тёмные, заброшенные земли, где лишь души могут излечить твой беспокойный разум. И в самом деле, кому, как не проклятой, отвратительной нежити, знать, что судьба наша предрешена?
Ты потеряешь всё, дитя. Всё, что ты любил; всё, что значило для тебя хоть что-то, обратится в пыль. В твоей памяти останется лишь первородный, богопротивный голод до плоти зверей, до крови людей, что когда-то были твоими сородичами. На теле твоём распустится чёрный цветок, клеймо старинного проклятия, что со времён затухания пламени нарекли знаком тьмы. Твоё прошлое, твоё настоящее и твоё будущее, каждый твой миг, каждый твой шаг; всё это сольётся в вечное глубинное стенание, что сорвётся с гниющих губ. Да, мирские заботы покинут тебя вместе с твоей человечностью. Так или иначе, теперь ты – пожиратель, голодный до чужих душ. Теперь, в этой глухомани, в этой чащобе, ты стал Опустошённым. Теперь, дитя, тобой правит лишь голод.
Взгляни на меня, потерявший всё. Взгляни и вспомни. Быть может, ты уже слышал эту старую историю; быть может, в том ускользающем и зыбком сне, что снится тебе каждую голодную ночь. Корни её глубоки и нерушимы, ведь история эта старше всех ушедших королей Дранглика, старше льда в заснеженном Элиус Ллойс, а может, даже старше забытого первоотца нашего, осквернённого Мануса. Эта история о справедливом воине из рода Первых богов, о первенце света и величайшем драконоборце, что предал свой род, следуя до самого конца по пути собственных убеждений.
Когда-то давным-давно, в те далёкие времена, когда небеса были красны от любви всевидящей матери, а слёзы её горькой разлуки проливались на земли первых богов; когда единственные хозяева небес с чешуей, что прочнее камня, ещё охотились среди нас, в белом городе из света и красного золота жил великий воин солнца. И не было ему равных ни в бою, ни в легкости шага, ни в сладости речей – таков был первенец первого повелителя, что судил без обид и сражал драконов с небес божественным копьём, что, по легендам, было выковано в небесных кузницах Ллойда и благословлено самим Солнцем. Ах, не бывало у белокаменного города богов, у стен из мрамора и слоновой кости, защитника надежнее и смелее! Кровь на его мече, на его золочённом копье, кровь на его руках, реки бурлящей крови под обнажёнными ногами – воистину, бичом и мором всего драконьего рода стал молодой полководец серебряных рыцарей. И не было среди женщин и дочерей той, что не желала бы его, но ни одна из смертных не была равной молодому повелителю. Давно уж ростки своенравия и бездумной, героической храбрости проросли, и жил тот могущественный драконоборец-великан лишь в тепле драконьей смерти. Как звали его, дитя? И верно, на самые важные вопросы стоит отвечать сразу. С королевской гордостью, с первозданной честью носил он имя первенца, данное ему ушедшей матерью и первым повелителем, кто был ему и королём, и любящим отцом. В те далекие поры, а как это было давно, и не упомнить, повергал драконоборец в честь своего повелителя армии; воинства смертные отступали и бросались в бегство, едва завидев его силуэт. Был тот сын света как тысяча воинов, и, так уж повелось, что во всех королевствах, в каждом драконьем логове, на каждом поле сражений и даже в каждом мутном броде шептали о непобедимом Сэне (прим. автора: в перев. с японского 千 [sen] — тысяча). А что же имя, что дали ему боги? Да, проклятое дитя, уж кому, как не богам забрать назад то, что когда-то было даровано. Ах, имя по праву рождения; такое особенное, кипящее жизнью и любовью наших предков – это великий дар. Оно дарует нам собственную историю и любящую теплоту семьи; оно превращает нас в тех, кто мы есть или, быть может, наделяет самим смыслом существования. Но, по причине, по страшному предательству, о котором молчат, а стоит лишь заговорить, так ветра вдалеке начнут шептать о проклятии и смеяться голосами диких ведьм, что поджидают голодных и обессиленных путников; первенец увядающей тени и полуденного света был лишён собственного имени. И что, спросишь ты, случилось с этим воином света? Что за богомерзкое, что за кощунственное деяние лишило его и королевства, и даже имени по праву рождения? Тише, тише, дитя, всему своё время. О да, даже для таких печальных и таких… зыбких историй, как эта.
Что же, у каждого из нас свои кости в подвале. Каждый прячет эти обглоданные дочиста, большие, или, быть может, маленькие, но такие важные грехи прошлого так глубоко, как только возможно. На кладбище могущественного великана-Сэна тоже было полным-полно костей и останков его прошлых деяний. В единственной могиле, под стертым мраморным надгробием, покоятся грехи забытого и обесчещенного принца-драконоборца. И причин тому несколько. Во грехе прорастили свою любовь Сэн, первенец первого повелителя, и сестра его, принцесса солнечного света, Гвиневер. Из всех дев лишь она одна была достойна стать рядом с ним, потому что не было на свете никого прекраснее благосклонной и непорочной любимицы отца их, первого повелителя Гвина. Ты спрашиваешь, милок, такой уж непорочной ли была принцесса? Что же… это навряд ли. Скажем так, у старых богов были свои… соблазны, точно так же, как и у нас – свои. Во всех землях четырёх повелителей не было девы прекраснее, чем дочь сияющей Матери, что всеедино освещает пути как старым богам, так и людям. Ах, первая хранительница пламени, мать костров и огня, зачем же одарила ты всеми дарами дочь свою? Ведь прокляла ты её красотой и мудростью, прокляла и красноречием, и тем голосом певчим, что возжелали все великие воины первых земель. И даже герцог, предавший свой род и своё племя; отвратительный, бесчешуйный змей, что примкнул к воинам-великанам, пожелал владеть прекрасной Гвиневер. Но никому не желал отдавать своё единственное и такое хрупкое сокровище всеотец Гвин, а посему любовь брата с сестрой была тайной за семью дверями и за семью замками. Из походов бесчисленных привозил храбрый и влюблённый Сэн дары невиданные, − о, взгляни, что за диво дивное блестит в повозке на красных парчах! – и вот уже головы небесных королей украсили отцовские покои. В таких далёких и чуждых богам землях брал великий полководец всё, что было достойно любви Гвиневер; ведь на то и были они первыми богами, чтобы брать, но не отдавать, в те жестокие и мрачные для рода людского годы. Да, дитя, я слепа, но верь мне – как и вчера, я вижу эти обагрённые кровью широкие ладони, покрытые боевыми мозолями и ещё хранящие в себе воспоминания о пепле исчезнувших цивилизаций. И, как и всегда, прекрасная дочь солнца с чарующей улыбкой омоет руки победителя, пока служанки её, лишь тень пред красотой самой принцессы, вынесут белые праздничные одежды. Откуда тебе знать это, старая? Вот как ты подумал, забытое всеми дитя, и не без причины. И верно, откуда бы мне знать это? Ведь я всего лишь старая слепая служительница нашей праматери, что давно уж забыта всеми даже в самых дальних краях. А так уж повелось, что на смену старым богам всегда приходят новые. Зима в королевстве первого повелителя была нежной и теплой, как объятия небесной праматери, и такой же яркой, как прекрасный огненный ореол волос её. Год за годом храбрый Сэн уходил всё дальше от родных земель, но всегда возвращался с первым снегом, с деяниями да легендами о своей нескончаемой охоте. И хоть дни становились короче, а ночи – длиннее, белый город богов праздновал возвращение всемилюбимого принца как никогда прежде. И в самом деле, не было костров ярче, а музыки – громче, чем в день, когда великий полководец света обрёл младшего брата. Те, кто жил в ту далёкую и такую жестокую пору, быть может, помнят историю о зависти, о мести младшей луноликой сестры, что спустилась с небес в беззвездную ночь. Ах, околдовала её холодная, противоестественная красота одинокого короля и возлюбил лунную деву могущественный Гвин, предав обещание в вечной любви. Но счастье их было кратким и таким зыбким, как уж повелось в те далёкие времена и тянется до сей поры. Рано ли, поздно ли, но наступил день, когда родила луноликая дева королю света наследника: бледным был тот мальчик, почти прозрачный, а глаза его были цвета небосвода в сиянии тёмной луны. Когда же взглянула на него мать, то отшатнулась, ужаснувшись его вида – не ноги, но змеи тянули к ней свои раздвоенные языки. Не думав ни о чём, сбежала тот час, скрылась в небесных просторах прекрасная невеста короля и по сей день больше не спускается в те земли. И в самом деле, это грустная история о нелюбимом ребёнке; об отце, кто, едва увидев сына своего, взвыл так, что затряслись горы; о брате-драконоборце, что ненавидел и так и не простил предательства отца, и о сестре, прекрасной Гвиневер, что единственной приняла бледного мальчика в своём сердце. Но история эта неумолима, как неумолимы и потоки времени, а посему принц-драконоборец и его верный львиногривый рыцарь, чьи доспехи – золото самих богов, вновь в пути да в охоте. Что для богов вечных годы? И вновь ждёт своего возлюбленного прекрасная Гвиневер, а верные защитники принцессы стерегут её покой. И не ведомо ей, что брат любимый, в охоте той впервые усомнится, шагнёт назад и взглянет в глаза зверя жуткого, что мы зовём драконом. Да, дитя, то были древние первородные драконы да виверны, разум чей наполнен был первозданной мудростью и воспоминаниями о землях под чёрными небесами. Нет уж ныне тех крылатых змеев, а те немногие, что не перевелись в королевстве, что зовётся Дранглик, лишь отголоски прошлого величия. Ох, немного ведомо мне о тех временах в жизни великого Сэна; лишь то, что прошёл принц-драконоборец от тьмы морей до хребтов хаоса, а возвратился оттуда другим. И кем же стал тот древний и всеми забытый бог войны? Ах, дитя, слышал ли ты там, на Востоке, о храме небесном, о пике для страждущих, о месте под солнцем для всех и каждого? Там боги в согласии жили с людьми, а могучие драконы и древние виверны сражались за город тот не на жизнь, а на смерть. Взгляни на красные шелка, на повозки из тёмного древа и закалённой стали, на пряности невиданные и камни драгоценные – все богатства были в том городе, а пилигримы со всех концов света искали место то прекрасное над облаками, чтобы помолиться крылатому правителю бурь. Да, заблудшее дитя, раем тем и в самом деле правил обесчещенный король, что когда-то был драконоборцем. В далёких и нелёгких странствиях нашёл он умирающую мать среди сломанных ветвей и крови на камнях. Оперённая, древняя виверна – последняя ступень в сомнениях принца-великана; мудрая учительница и предсмертное радушие, что рассказала ему о крылатых королях небес, о ужасах гонения и жизни в страхе пред золотыми копьями. Язык тот был древнее тумана и первых деревьев, старше снега и даже самого голода – это был первозданный исток магии, из которого черпал свои силы каждый забытый ныне древний и даже бесчешуйный змей Сит, что предал свой род за обещанную власть в новом мире. Быть может, тогда прозрел принц-драконоборец и раскаялся в грехах своих, или жизнь привычная в тени огромных крыльев давно стала ему ближе белокаменных стен далёкой столицы? И верно, кто теперь уж это упомнит.
Да, милок, за дерзость ту, за предательство пред королём и подданными его, в белокаменном городе судили могучего Сэна. Кто-то звал его беспросветным глупцом, что забыл ужасы их прежней, чудовищной жизни в страхе пред обсидиановыми зубами и когтями. Кто-то уважал его решимость и молился, чтобы мудрость молодого принца в союзе с драконами не стала всеобщей погибелью. Но были и те, кто смеялись над глупостью и доверчивостью великого воина, кому, − ох, уж верно! − никогда не быть достойным королём. Ну же, мой дорогой, быть может теперь ты знаешь, чем закончилась эта история? А, вижу, вижу по глазам твоим, ну конечно: ещё не время или, быть может, не место. Сядь же ближе к огню, дитя, и пусть объятия очага успокоят твой отравленный разум. Хотя бы на мгновение.
Мир помнит, как горы содрогнулись в день битвы сына и отца. Звери все, от мала до велика, попрятались в норы, укрылись в броде и затаились в кустах; а что же боги да люди? Плач детей и женщин был несмолкаемым гулом, а крики, дитя, крики смолкали лишь в грохоте грома и ударах молний. Быть может, то была поздняя безлунная ночь, кто уж это упомнит, но яснее и ярче неба в день той битвы не сыскать и ныне. Нет страшнее силы, чем копьеносной молнии – забытого ростка света, что напитан, что взращен в ярости и злости. Нет щита, нет преграды для силы той первозданной, что с упоением повергала великие древа прошлого и каменную плоть небесных драконов. А потому в страх погрузился мир, когда первенец света и отец его, бог солнца, скрестили мечи да копья свои. Я тогда была далеко, так далеко, что слышала лишь раскаты грома и тихий треск горящей коры, внутри которой, как в печи, обугливались, задыхались и гибли насекомые да крошечные зверьки. Страшен был тот час, заблудшее дитя, ведь под протяжный смех разрастающегося пламени, под короной из свинцовых туч надвигался на страждущие земли великий буран. Мёртвая мать, из чрева которой будущий король вырвал крошечное дитя не в чешуе, но в окровавленных перьях. Боевой товарищ с глазами ярче рубинов, с рогами из потемневшего серебра, отныне и вовек преданный лишь одному. Так гласит легенда о последнем штормовом змее и первом драконьем всаднике. Быть может, милок, ты уже слышал истории о великих воинах в латах тяжких, о могучих всадниках на красных, как кровь их врагов, вивернах? О да, мой дорогой; о тех, что служат великому королю Вендрику и деве зари, прекрасной Нашандре. И пусть ныне они − лишь жалкое напоминание о тех временах, но когда-то давно один из первых богов приручил древнего дракона. Так, давным-давно, родился священный уговор и вместилищем его стало место, что было названо Забытым пиком древних драконов. Я точно знаю, что, разочаровавшись в решении своего ожесточенного отца, великий Сэн решил найти новое место, которое он смог бы назвать домом. Ах, я точно знаю, как молил он сестру свою отправиться с ним далеко на Восток, но добросердечная и мудрая Гвиневер осталась в прекрасных стенах белого города. «Настанет день, и я вернусь к тебе!», − с болью в голосе, с горечью утраты, что стала тяжким комом в горле, молвил благородный Сэн. И когда небеса запомнил хлопот перепончатых крыльев, когда отряд верных рыцарей последовал примеру своего принца, что не раз и не два были обязаны друг другу жизнями, когда вместе со своим учителем выбрал изгнание и он – золотой лев белокаменного города богов, лишь тогда губы прекрасной Гвиневер безвольно зашептали в след: «Прощай, мой свет! Прощай, мой мир! Ведь не настанет того дня, любовь моя!». Ты спросишь, мой дорогой, почему же она осталась? Ах, глупое дитя, ради своего рода и своего мира, ради продления правления света над тьмой, пусть и такого зыбкого, мудрая принцесса согласилась на брак с могущественным, но жестоким огненным богом Фланном.
Всему приходит своё время, дитя, даже страданиям в наших жизнях когда-то суждено пустить крепкие корни. Ты, верно, тоже потерял кого-то столь дорогого твоему сердцу? Ах, мой дорогой, пусть я и стара, но вовсе не глупа. Я вижу, как прячешь ты свои так спешно вымытые руки, как боишься заговорить о прошлом и как до боли, до изнеможения сжимаешь кольцо своей мёртвой жены. О да, я слепа, но вижу в твоих глазах тот мерзкий, отвратительный человеческому понимаю порыв до чужой боли, до чужой, и в то же время, такой родной крови. Вот и выходит, что для вас, Опустошённых, нет ничего роднее свежего мяса.
[indent] Но нет, милок, это вовсе не конец нашей истории. Ровно наоборот, уж будь в этом уверен. Ведь там, далеко на Востоке, где вечная праматерь каждое утро зажигает искры наших жизней, где красные флаги развиваются от тысячи ударов древних крыльев, где витражи великих башен всегда рассказывают забытые истории о прошлом; построил своё королевство первенец первого повелителя. И не было в тех землях короля мудрее и благороднее – по крупицам отстроил Сэн и последователи его город, где были приветливы даже к детям рабов старого МакЛойфа. Быть может, побывав в том небесном городе, обезумел великий сэр Йорг и слепо повёл войско своё во славу крови. А того, что случилось после, уж не забыть, не исправить вовек. Горе безымянному королю с Востока! Сколько смертных сгубил он, сколько армий выжег, скольких воинов покарал своей рукой, оберегая священные змеиные земли от мародеров и захватчиков. И долго были сыты телами врагов земли Востока, долго голодные вороны пили кровь и лакомились ещё теплой мертвечиной. Ах, нет сомнений, что лукавая богиня всегда благоволила великому всаднику. Ведь в прекрасных землях тех, под толстым слоем из красного золота и драгоценных каменьев, под слезами от боли, или, быть может, счастья; о да, падали там всегда хватало.
И хотя правил благородный сын света пред самыми очами у любимой матери, и были у него все сокровища этого мира, но несчастливо жилось великому Сэну в королевстве Востока. Нет горше горя, чем жизнь вдали от любимой; чем века и тысячелетия вдали от родных земель одному-одиношенькому и без шанса на возвращение. А там, внизу, уж смертные песни поют, и дети в дешёвых обносках воруют чёрствый хлеб на узеньких улочках. Бродячие путники и длинные караваны торговцев устремляются в Астору, далёкую родину благородный рыцарей. Дитя, быть может, слышал ты о стали асторской, о лучших человеческих клинках, что не гнутся, не ржавеют и всегда остры, как драконьи зубы? Воины из краёв тех всегда отзывчивы в беде и, что таить, добросердечны. И нет сильнее смертной клятвы синих стражей, что поклялись во веки вечные хранить лазурный путь. Всем была прекрасна Астора, но правил тем королевством недалёкий и мягкосердечный, столь малозначимый король для нашей истории. Ах, верно не слышал тот глупый правитель о дезертирах, что колют мечом верным в спину? Не слышал о жадности до чужого, когда за сапоги твои пригожие камнями до смерти забьют? Единственной ошибкой короля Асторы было дать тепло и кров тому, кому не следовало. И пусть не ведал он, что творит, но пустил за стены королевства саму смерть в обличье чёрного чудовища. Ох, бедное проклятое дитя, с тяжестью на сердце я расскажу тебе о чёрном море, о проклятии, что добралось ныне и до тебя. Не без печали в голосе поведаю тебе о тяжкой участи, что постигла жителей приветливой Асторы, что оскалили свои зубы в голодной усмешке. Да, потерянное дитя, я помню запекшуюся кровь и стены в саже, помню детские следы среди грязи и ещё теплых внутренностей. Голодная Астора пожирала сама себя в чёрном обличье безумия, и лишь пламя могло остановить это отвратительное пиршество сильных над слабыми. Едва увидел могущественный Сэн всё то зло, весь тот человеческий ужас во плоти, и тотчас взлетел уже драконьим всадником, покинув древний пик Востока. Много великих героев пало в тот день или, быть может, то свершилось ночью? Ах, мне не вспомнить того, милок; но вот уже крушит первенец света правой рукой с золотым мечом обезумевшую нежить, а левой молниями выжигает с тела Асторы гной чудовищного проклятия. Пусть же славится в веках драконоборец, чья рука ни разу не отказала ни слабому, ни сильному! Пусть же славится доблесть воинов его, что следовали по пути праведного света! Пусть же вечно славится любовь первенца к человеческому роду и смертному ребенку, что стал наследником его не по праву рождения! Да, милок, в тот страшный час на руинах павшего королевства нашёл великий Сэн крошечное дитя, кого защитил, кого прикрыл своей широкой спиной от ужаса ещё тлеющей Асторы. Взглянул в глаза младенца воин-великан и пошатнулся, покорённый небесной синевой и нечеловеческим бесстрашием. Ох, как бы хотелось, хоть мгновение, хоть одним глазком взглянуть на светловолосое дитя удачи с именем, что подарили древние боги! С нежностью кладёт в красную колыбель защитник несчастных крошечное солнце своего мира. Смеётся уцелевший младенец, улыбается лику отца-великана, а глаз синева искрится смелостью и королевским отличием. Ты спрашиваешь, зачем полководец Востока взял младенца с собой? Почему же великий Сэн не вернул прекрасное дитя матерям и жёнам погибшей Асторы? И в самом деле… ведь богам нет нужны воспринимать нас как равных. Но то дитя, тот осколок забытого счастья, что был утерян, украден у великого бога, ныне болит как никогда прежде. То дитя – хрупкое сожаление о жизни, которой никогда не было и, верно, не будет. И всё же, милок, стенает душа короля драконьего логова от дыхания мечты, которое коснулось крошечной ладошкой небритой щеки. Случилось же так, что бог увидел в смертном сыне Мануса мир, ради которого когда-то давно тьма породила свет, холод – тепло, а зло взрастило первое семя добра в наших сердцах. Не ведал первенец света, что обрёл собственное солнце, ибо заставляет оно любого отца светить ярче прежнего. Так, мой дорогой, появился на свет светлейший Соляр (прим. автора: в перев. с французского [solaire] — солнечный), сын Сэна, и вырос он легендой среди легенд.
Да, минули годы с той поры, и младенец из Асторы, что вскормлен был поровну молоком смертной женщины и виверны, вырос в мужчину. Воспитал великий полководец в названном сыне воина, и никто не смел поспорить с синеглазым рыцарем в благородстве и доброте имени. Славили пилигримы сына войны за чистоту намерений, за молодость, за пытливость ума, за род его древний, за отзывчивость да великую смелость. Жены и дочери их любили Соляра, и каждая смертная женщина, что побывала в королевстве Востока, держала лик его в своём сердце. Ах, нет сомнений, что уготовлен рыцарю света путь грозы сильнейших и защитника слабых. Но вновь опечален древний король – силён и умен сын его названный, но смертен. Стар падший драконоборец, но облик его – молодость вечная, и потому выглядит древний король лишь братом старшим собственному сыну. Созывает он чародеев и кудесников, провидцев и волшебников со всех земель, но не ведает первенец света горя страшного, что принесут знания те. «Если возьмёт дитя в руки меч истинного света, имя его воссияет ярче других имён. Однако нить жизни его будет коротка, и в том твоё проклятье, великий король». Ох, горе отцовское, горе великое пылает в сердце древнего короля! Слова слепого провидца столь жестоки к любящему богу, и не дар знания те – только холод отчаяния. Три дня и три ночи правят в небесах гром и молнии, и лишь к искре рассветной сменяются дождём. Но как же солёны капли те! Молчалив и холоден стал древний король, за семью дверями, за семью замками готов спрятать своё единственное сокровище, но разве мог он? Взошла над ними великая праматерь, и улыбнулся рыцарь света отцу великому и воинам его преданным; улыбнулся в последний раз древнему пику доблестный Соляр, зная, что уж не вернётся обратно. «Где-то там, за старым поселением нежити, за останками великих городов прошлого ждёт моё солнце. Клянусь тебе, отец мой, я найду его! Пусть путь тот неблизкий, и, быть может, страшна моя судьба, но на пути своём я буду восславлять тебя!». Как, должно быть, нелегко отпустить в дорогу дальнюю, в путь последний, дитя, что вырастил, что выходил в любви? Как, должно быть, горевал великий Сэн о сыне своём, рыцаре света, что не ценил никаких богатств, кроме мужества и чести? «Подойди ближе, дитя моё единственное, бери всё, что душа твоя пожелает. Любой из великих воинов моих последует за тобой, потому что сражаешься ты не за себя, а за честь каждого из них». Но отверг благородный Соляр все легендарные мечи, отверг и помощь рыцарей-гигантов, а взял лишь крепкий дубовый щит и меч из самых простых. Сменил шелка и бархат на доспехи прилежные, но вовсе нет, не вычурные. В память о доме своём нарисовал на груди солнце красное, что нынче и есть сама жизнь. А после простился со всеми: с рыцарями верными, защитниками правых, с могущественными и мудрыми змеями, с отцом своим названным и с драконоборцем львиным, что служил им обоим. Ты спрашиваешь, а что же случилось после? Ах, дитя, разве в этом мире, в это жизни, случается хоть что-то после смерти? Или, быть может …
[indent] Истории – создания дикие и своевольные, дай им лишь волю и один глоток свободы и, − клянусь четырьмя смертными королями! − они такого натворят. Нет в землях разрозненных более короля света, как нет давно уж и сына его названного. Сгинули в веках древний пик Востока, шелка его красные и воинства непобедимые. Умерли от тоски древние крылатые змеи, или, возможно, улетели прочь, чтобы найти себе новых богов. И лишь мерзкий, очернённый жаждой власти, пепел всё ещё правит смертными через страх, через кровь и боль детей своих. Будь проклята чёрная, грязная церковь, что возвела на трон света, трон нашей праматери, чудовище чёрное! Ты спрашиваешь, а что же Сэн? Почему даже то искалеченное, то очернённое имя, что у него оставалось, и то навеки исчезло? И верно, милое дитя, исчез Сэн в тот давний миг, когда прибыли в священный город на Востоке львиные рыцари из далёких земель. Не верили рыцари те никому, кроме мечей своих; не признавали, да и не признают вовек, могущество чар и колдовства в бою против ловкости и воинской силы; не молились они Каифе из Карима, не почитали черноокую ведьму Велку, а в тяжкий миг пред самым страшным концом не вспоминали об отце Ллойде. Ах, меч, что стал копьём! Бог наш, что отрёкся от прошлого мира! О, клинок света, что разит вечную тьму в наших смертных сердцах! Мы – осколки твоего света, что высекли в душах собственное пламя! Пусть солнце твоё оберегает нас, пусть свет твой освещает наши пути, ведь мы воины твои! Бесценен дар твой, наш великий Фараам!
Да, я помню, как первый повелитель приказал уничтожить любое напоминание о грязном еретике, что когда-то был его сыном. Помню, как все статуи принца были разрушены, а на их жалкие остатки, что тут скрывать, и мочиться стало праведным. Ах, горе нам, бездумным, горе! Как могли мы, за доброту твою, за подвиги бесчисленные так отплатить тебе? В самый тёмный час ты был нам крепким щитом и острым мечом, великий сын света; так, быть может, вели мы себя по-звериному, и потому были прокляты во веки веков? Но гласит постамент каждой разбитой, каждой разрушенной статуи бога, что первенец солнца вечно следит за своими последователями. А потому верится мне, что воины света среди нас, простых смертных, не сгинули в веках, не уверовали в мерзкого, распухшего, как нарыв, людоеда из холодной долины. Не остались в тени чёрного чудовища, что погасил, что убил то жалкое пламя, что у нас оставалось. Будь же проклят обращённый пепел и дети его, что заполонили мир и пожрали его заживо! О, мать наша вечная, услышь стенания твоей старой дочери; пусть же в конце правления его страшного сбросят оковы тьмы великие воины, пусть же проснутся от мрачного кошмара и встанут в полный рост! И бросятся в бой воины света, ведь отзывчивы и преданы они в память о доблестном Соляре из Асторы, что отдал жизнь и плоть свою горнилу первого пламени. Да, воины света справедливы и судят без обид в память о древнем безымянном короле, что разделил свою душу на четыре равные части. Одну великий Сэн отдал своему крылатому брату в день Алой клятвы, второй поделился с названным сыном в день совершеннолетия, третью навечно оставил при себе, а что же до четвёртой… да, был близок час конца великого правления. Так и не смог падший драконоборец, что когда-то был богом войны, одолеть кровавый голод проклятия. О да, дитя, тот самый голод, что грызёт тебя изнутри – голод до чужих душ и крови, что будет вечно терзать и мучить. В печали и в голоде том неутолимом, остались с безымянным королём лишь великие змеи. Воины-гиганты пали, другие покинули земли Востока или, быть может, были убиты своим ненасытным королём. И, верно, кто уж теперь упомнит… но был и последний, четвёртый осколок души великой, пропитанной первозданной силой. Чтил преданность забытый полководец Востока, а посему отдал часть себя пламенного львиным воинам, что поклялись ему в вечной верности. Нет на земле воинов сноровистее и ловчее, чем мужей сгинувшей Фороссы! Воинов, что живут быстро и умирают молодыми с именем великого Фараама на устах. Пал от руки чёрного чудовища король древний, но не умолкают молитвы Фороссы во всех битвах и сражениях. На равнинах крови, на полях слёз везёт красная повозка сундук, что обшит чёрным бархатом. Лежат в нём древние доспехи, что не пробить и не согнуть, лежит меч витиеватый, буреприносящий, а рядом – только взгляни! − искрится диво-дивное тысячью переливами. Душа, что кровь с золотом, что первый костёр, блестит так ярко, словно крошечное солнце в твоих руках. Едва прикоснись к нему, протяни свои жадные до душ руки, и оно обожжёт, расплавит тебя заживо в собственных погнутых латах. Ах, нет, дитя, я не виню тебя. Как любящая мать прощает шкодливому малышу его шалости, так и я прощаю тебе грех, что носишь ты в своём гнилом сердце. Но ты уже, верно, и сам вспомнил о нём?
Давным-давно, в королевстве, что зовётся Дранглик жил циничный трус и был он талантливым воином, голодным до наживы. Никого никогда не любил тот воин, и женился лишь потому, что рос он бедным и желал умереть в богатстве и тепле. А посему решил он снискать себе славы да богатств в отряде могучего военачальника Фороссы, Венгарла, что был больше медведем, чем человеком. И в самом деле, даже самые жестокие воины Дранглика держались от свирепого вождя подальше. Всё, что видел в жизни своей могучий Венгарл было войной и смертью, и потому не могли представить он и рыцари его жизни другой. И когда пришли в земли короля Вендрика древние гиганты, разрозненная Форосса бросилась в бой первой. Много каменных чудовищ полегло в тот день, но за каждого убитого гиганта платили львиные рыцари тремя братьями. Иссекали силы воинства, а гиганты из-за морей не ведали ни страха, ни усталости. Срывали они великие стволы деревьев и корнями вбивали мужей Фороссы в землю, будто погнутые, облитые кровью и потом, гвозди. Без жалости топтали ногами требушеты и конные пехоты великие големы в поисках сокровища, что украл у них король людей и нелюдей. И там, среди умирающих братьев по оружию, жалкий трус возжелал не подмоги, не божьей помощи, а трусливого спасения. Да, дитя, помнишь ли ты, как отбросил свой меч и подло бежал, когда друзья, когда братья твои взывали к тебе? Помнишь ли ты, как оставил их неприкрытые спины на волю судьбы и дал им захлебнуться в собственной крови? Жалкий, мерзкий трус, что готов пожертвовать всем и каждым ради своей облюбованной шкуры! Взгляни же на деяния рук твоих! Похоронил ты Фороссу, закопал заживо величие её и украл то единственное, чем дорожили братья твои! Как, должно быть, дрожали руки твои, пока вскрывал ты чёрный сундук памяти своего бога. Как, должно быть, с жадностью улыбнулся, завидев богатства сгинувшего безымянного короля. Да, да, вот так ты и протянул свои окровавленные руки к частичке души, что затмила все звезды на небесах. Так, как тянешься и ныне к дружелюбному и такому непостоянному костру. Как посмел ты, глупое дитя, забрать то, что не понимаешь и уж вряд ли сможешь понять? За грех свой, за богохульство невиданное и, верно, был ты проклят во веки веков. Но теперь уж неважно о чём думал ты − о невиданной человеку силе или богатствах, что она принесёт. В конце концов, милок, ты уже сполна заплатил за свой корыстный выбор. И, всё же…
Я сделаю тебе ещё один подарок, о тот, кто потерял себя и потеряет ещё больше. О да, поверь мне, очень щедрый и такой важный для тебя подарок. Ведь ради этого ты оказался в такой дали от собственного дома? Ах, ответы, что манят нас как мотыльков в самую темную ночь к открытому огню. Я совру, если скажу, что кров мой тёплый, что ночь у костра, и даже еда, что ты ел; да, что всё это было безвозмездным порывом души старухи. Ведь кому как не старой слепой беглянке, как не прислужнице без храма знать, что мир там, снаружи, давно гниёт изнутри. Своими обожженными руками ты проглотил ту часть священной души, что светила нам так давно, что и не упомнить. Да, стал ты сильнее любого смертного, и жизнь теперь твоя вечна, но я не завидую тебе, милок. Ах, забытая проклятая душа, нет, совсем наоборот. Поступив так, ты больше не сможешь молиться богам и следовать путём смертного труса, коим ты когда-то и был. Отныне и вовек, милок, ты обрёк себя на судьбу последствий, и весь наш мрачный мир упал на твои бессмертные плечи. Сейчас, сегодня, или, быть может, завтра, ты вновь забудешь эту историю и меня, забудешь вкус поцелуев своей убитой жены, забудешь своё бедное детство и даже имя, которое у тебя когда-то было. В каком-то смысле, ты наконец обретёшь покой от того всепоглощающего чувства вины, что так гложет тебя по ночам. А что же будет после, милок?
Неужели мне обязательно произносить это вслух?
Три раза по десять воинов встретят тебя у подножия древнего храма, а над небесами громче грома будут бить тысячи могущих крыльев. Три раза поклонится каждый из воинов в золотых доспехах и расступятся пред белокаменным входом в великую башню. Трижды минует по сотне ступеней и там, на самом верху, среди бескрайнего золота небес великий дракон вновь поднимет свои окаменевшие веки. А потом будет забытое пламя, потом будет голос, что рождает бури. И пусть этот голос ещё слаб, а язык тот давно всеми позабыт, но ты, заблудшее дитя, сразу узнаешь его. Три слова, что сказаны три раза по тысяче голосов. Три таких важных слова, которые навсегда сбросят с тебя остатки мёртвой тщедушной плоти. Отныне и вовек, милок, никогда не забывай, на чьих костях ты построил свой мир. Да, в самом деле, король пал и… «evertere, fili regregis».
Да здравствует король.
