Одеяло съеживается под его пальцами в жалкий комок, как брошенный флаг перемирия. Синеватый отсвет экрана лижет пальцы — цифровой трупный свет, холоднее лунного. Большой палец скользит по чатам, будто по шрамам: вчерашний смех, позавчерашние «Я тебя люблю», позапозавчерашние «В четыре заберу сына из школы». Прокрутка вниз, в самый ад лифта — туда, где прячется контакт без аватарки.

Саурон. Ангбад Технолоджи.

Название пахнет дешёвым виски и подростковым бунтом. Возможно, он придумал его в такси, зажав между коленями ноутбук с наклейкой «Я не гуглю трупы»; дурацкая шутка. Главным в тот момент были цифры — десять ржавых гвоздей, вбитых в крышку гроба под названием «брак». Ноль уведомлений. Ноль надежд. Он ждёт секунду-две-три.

Возможно, он выдумал и его самого. Пиксели мерцают с равнодушием пустого шприца.

— Ты не спишь, — голос Кэрол разрезает темноту острее стерильного скальпеля.

Он откладывает телефон в бездну тумбочки, где уже гниют в ежедневнике планы на завтра. Поворот головы — и в ноздри ударяет её шампунь. Клубника-шампанское. Когда-то этот запах напоминал свадебный кортеж. Теперь — дезинфекцию в морге.

— Не мог уснуть. Работа, милая.

От запаха лжи собственных слов ему тошно, в точности, как и от её духов. Три сотни баксов за удушающий воздух. Восемнадцать лет жизни за то, что теперь кариозным зубом разваливается, оставляя лишь горечь на языке. Они давно больше не муж и жена — два скелета, аккуратно сложенные в постели по ночам. Её спина, отвернувшаяся, мелко подрагивающая перед сном; его рука, застывшая в пяти сантиметрах от её плеча; тихий хруст распадающихся позвонков любви.

— Мне завтра в Нью-Йорк, — всё, на что он способен, целуя воздух у её виска. — Надо закрыть проекты.

Ведь теперь это называется так.

***

— Мы не изобрели очередной ультратонкий гроб из стекла и титана, — улыбка — капелька сахарного сиропа, но голос трескается, как лак на крышке старого гроба, — Стартап? Мы копались в мусорных баках за печеньки с предсказаниями. Теперь мы хороним конкурентов. С благословения инвесторов, разумеется.

Сотый взгляд в сторону первого ряда. Он всё ещё там, тот самый: волосы цвета расплавленной меди, глаза — чистый янтарь. Он сидит в первом ряду так, словно весь лекторий — его барная стойка, а он единственный из зала заказал тут правду вместо коктейля. И от этого не отблеска, даже пожара, у Кэла застревают в горле все дифирамбы в сторону последнего обновления.

В учебниках по ораторскому мастерству, которые он скупал в своё время тоннами, нашлось как минимум одно важное упущение. Демосфен не писал, что делать, когда ладони внезапно холодеют от взгляда мальчишки. Трейси не упоминал, как скрыть дрожь в голосе, если кто-то в первом ряду дышит не в такт твоему монологу — глубже, наглее, практически с вызовом.

Журналистка из Daily News — духи «дешёвый жасмин и амбиции» — почти что прижавшая его к стене вчера после ланча, сказала, что гении многогранны. Что талантливый человек талантлив во всём — это же не может быть мифом.

Ему едва хватило извилин выдать для неё какую-то шутку про алгоритмы и холодные руки. Он не соврал, конечно же нет. Его пальцы разучились разгадывать шифры кожи; брак с Кэрол давно превратился в игру в шарады с завязанными глазами. В такие моменты ему начинает казаться, что он не талантлив ни в чём.

Восемнадцать лет назад лаборатория MIT пахла для них озоном и потом. Кэрол носила футболки с уравнениями Шрёдингера на груди. Он верил, что соберёт машину, которая перепишет законы гравитации — не физической, а той, что пригвождает сыновей к следам отцовских сапог.

Но пока из его лучших изобретений — ложь, что почти не режет язык.

Тридцать четыре способа ответить на признание в любви, отдавая в ответ только лишь пустоту. Ему бы в политику с таким даром — забалтывать даже мёртвых. По-инерции, говорит, как живёт, пока вспышкой мигрени рыжий призрак не перемещается из первого ряда к дверям.

— Практиканты… да, Джейс, блестящая идея. — голос автомата по продаже кофе и тот человечнее.

Кто-то спрашивает о конференции в Берлине. Кто-то — о слиянии с китайской корпорацией. Он кивает, чувствуя, как рыжина въедается в сетчатку, грозя затопить приступом острой боли. Осколки чужих фраз звенят в голове стеклом, пропущенным через лезвия мясорубки.

Возможно, если бы он умер прямо здесь и сейчас, его тело ещё минут десять могло бы отвечать на вопросы.

— Прошу меня простить.

Улыбка застывает на лице профессиональным, почти что актёрским гримом. Он надевает её, как костюм: на работе и дома, когда Кэрол в звенящей тишине переставляет тарелки с таким лицом, словно расставляет границы их с Кэлом Вселенной.

Она точно будет не в восторге от вечеринки. Танцующие тела — сосуд для гордыни. Он слышал эту фразу так часто, что она вполне могла бы в какой-то момент стать его личным девизом. Танцевать — это совсем не то, что угодно Богу.

Он открывает последнюю дверь в правом крыле, пахнущую хлоркой и чужой паникой, почти что на ощупь. Врезается в неё напоследок плечом, будто пробивая последний слой реальности. Красные всполохи под веками пульсируют в такт неоновой вывеске «Выход»: пьяный стробоскоп, отпечатавшийся на сетчатке.

Его нестройная мысль сбивается вместе с дыханием: волосы цвета короткого замыкания, взгляд, как пробой изоляции. За четыре шага к стройному ряду раковин он успевает услышать, как трещит лак на его образцовом фасаде. Зато голову неожиданно отпускает, словно всё, что и нужно было — сбежать от толпы, спрятаться в кафельной клетке с четырьмя зеркалами на три грустных кабинки.

Шум воды заглушает голоса снаружи. Кэл улыбается, и в улыбке его что-то щёлкает, как замок сейфа с простым и знакомым кодом. Его не так тяжело разгадать.

— Спорим, я разберу твой смартфон за восемь секунд?

саре чуть больше пяти и матери нет дома. дома нет никого, поэтому сара занимается тем, чем заниматься запрещено – жарит докторскую колбасу в тостере. заворожено наблюдает за тем, как нагревательные элементы постепенно становятся оранжевыми, и в воздух взмывает тонкая змейка дыма – такого вкусного, что живот сводит от нетерпения. из прихожей доносится скрежет ключа в замочной скважине – так просто дверь в их дом не отпереть, из-за близости к морю она отсырела и замок часто заедает, угрожая оставить семью жильцов в заточении на веки вечные. так думает сара – о заточении на веки вечные, как в ее любимых сказках. ей бы хотелось стать героиней сказки, и чтобы ее обязательно спас какой-нибудь принц. чтобы он увез ее подальше от родительских ссор и бабушки, которая заставляет есть суп с вермишелью, похожей на червяков.

два румяных кругляша колбасы выпрыгивают из тостера с громким щелчком пружины. сара вздрагивает, и вспоминает, что трогать тостер ей запрещено – после того случая, когда она намазала хлеб маслом в попытке сэкономить время на приготовлении тостов. полыхнуло так, что обои потемнели от негодования. сара с детства была обделена кулинарным талантом.

наконец, дверь поддается. сара ожидает увидеть мать, поэтому в ужасе накрывает тостер кухонным полотенцем, но из коридора доносится голос отца:
– сара? сарочка, иди сюда, скорее! смотри, что у меня для тебя есть!
она любит подарки. любит, когда отец в таком настроении – голос сочится радостным предвкушением. может быть, он принес ее любимые пирожные с заварным банановым кремом? или тамагочи, как у любы? она давно такой хотела, а еще…
коробка в руках отца слишком большая для пирожных и тамагочи. сара замирает рядом, прислушиваясь к шороху, который доносится изнутри. заинтригованное сердце бьется быстро-быстро, как у птички.

у существа смешные уши, длинный пушистый хвост и блестящие черные глаза-бусины, как ягоды паслена. сара завороженно касается ладонью мягкой шерстки, задерживая дыхание – страшно, что зверек сейчас выпрыгнет. высоко, а вдруг ударитья?
– как назовем? – смеется отец, обрадованный, что угодил с подарком.
– мама не разрешит оставить. – шепчет сара, а сердце уже прикипело к этому существу. она думает, будет ли он есть жареную в тостере колбасу и можно ли будет спать вместе с ним, прижимаясь щекой к мягкому пушистому боку. защитит ли этот зверек от кошмаров? достаточно ли острые у него зубки? такой милый, маленький…
– хэппи. как хэппи мил. – любка обзавидуется! где хэппи, а где ее тупой тамагочи.
– отличное имя, милая!.. а чем у нас так странно пахнет? как будто что-то горит?..

сара внимательно следит за реакцией арчи. исподлобья, чтобы в любой момент можно было скрыть взгляд за ободком бокала. что-то внутри натягивается, как струна, бурбон смешивается с кровью, остужает память, нейтрализует яд. на губах зреет искренняя улыбка – одна из тех дурацких бытовых улыбок обычных людей, после которых обычно дергают плечом или неловко машут рукой, мол, да ладно тебе, не стоит благодарности, мне в радость. саре действительно в радость, как бы она ни сопротивлялась своему желанию сохранить жизнь тому, кто так похож на зверька из ее детства.

мать говорит, что это будет уроком и протягивает иглу. сара причитает, что больше не будет трогать тостер, она вообще ничего больше не будет трогать без разрешения, только не надо, пожалуйста, не надо. мать протягивает иглу.

сара не может понять, что она чувствует. мрачное удовлетворение смывает досаду – арчи поступает так, как должен. думает так, как его научил покров. все они ведут себя одинаково – те, кто отрабатывает долг. и это хорошо, это правильно. боятся – значит уважают. но никому из них сара прежде не дарила подарков, если не считать дарами синяки, слезы и ссадины – что, впрочем, тоже немало.
она опрокидывает в себя второй бокал, не морщась.

– дарлинг, ты переживаешь за меня или за себя? – сара улыбается, но эта улыбка не касается глаз. она грациозно стекает со стола, стук каблуков почти не слышен, когда она подходит к арчи. лак на длинных острых ногтях сияет глянцем венозной крови, когда она проводит пальцем сначала по краю коробки, затем по предплечью арчи. – не учи меня пить, котенок.

в ее голосе звучит печаль. она так быстро прорывается наружу, что сара не успевает ее остановить – пальцы касаются пустоты, и лицо на мгновение деревенеет в гримасе сожаления.
все те же глаза-бусины, словно глянцевые ягоды паслена. только мордочка светлее, а на лбу полоска. дергает ушками, прислушивается. нет сил на нее смотреть, поэтому сара отворачивается.

– любишь голубцы? скучаю по голубцам. нужно как-нибудь приготовить, у бабушки были пиздатые голубцы, просто ум отъешь. ты умеешь готовить? чем ты вообще питаешься? о, у тебя тут фарш в морозилке. – сара принюхивается к лотку с замороженном комком мяса. сквозь холод и пластик пахнет кровью, ее мутит. – ладно, похуй. может, мика придумает? это же ее… ну, как оно называется? типа… шиншилла? чем их вообще кормят, ты знаешь?

сара торопилась, поэтому не стала искать, где бывшие хозяева зверька прятали его корм. на ее шее висит причина сегодняшнего раздора – ожерелье из золотых бусин и кулонов с камнями красными, словно капельки крови. альмандину приписывают возбуждающие свойства, целительность при воспалениях и вспышках гнева, но этим вечером случилось обратное.

– на ширли-клоуз прорыв. – сара бесстрастно слушает голос элиаса в трубке, свободной рукой пытаясь прикурить сигарету. на улице ветрено. – ебучие винтажки. угадай, кто всплыл на черном рынке? подсказка: “царица южная восстанет на суд с людьми рода сего и осудит их…”, эй, ты слушаешь?
сара выдыхает дым и закрывает глаза. слушает, но лучше бы не слышала.

– хэппи. можете назвать ее хэппи. счастья много не бывает, а? – сара ухмыляется, подливая арчи еще бурбона, а остатки щедро выливает в свой бокал.

Их все-таки сфотографировали вместе. Гуляющими с его собакой. Когда рука Зевса очень по—хозяйски лежала на талии Ганимеда, а он в этот момент очень глупо, заливисто хихикал над какой-то очередной его шуткой, высоко запрокину голову. Будто блять малолетняя, сладкая школьница.
Сейчас аж самому от себя тошно. Правда на тех же снимках они оба почему-то выглядят такими невероятно счастливыми.

Нет, этого у них не отнять.

Ганимед еще минуту смотрит в свой телефон, почти любуется главной страничкой новостного портала, где это безобразие недавно выложили. Заголовок: «Интересный ланч». Пиздец. Закрывает.

Какая же вопиющая неосмотрительность с их стороны. Хотя кого это на самом деле волнует, а? Парочку гомофобов из консервативной партии, но однополой любовью ведь никого в Голливуде не удивишь. Чистая правда, тут все со всеми и всегда ебутся, а моралисты заживо горят, гибнут еще на подступах к этим большим и зеленым холмам.
С другой стороны, Зевс все еще женат, а Ганимеду из-за этого могут начать отказывать в ролях брутальных и жестких парней, за которых он всю жизнь пытается сойти, но не может.

— Дорогой, ты видел? Это шедевр, — он живет у Зевса в квартире уже сколько? На самом деле это ведь должно было рано или поздно случиться.
Они вместе завтракают, обедают и ужинают. Каждый день выгуливают лохматое чудовище, заботливо привезенное однажды папочкой с какой-то помойки, спят вместе в конце концов, а сейчас вот, например голова Ганимеда лежит у Зевса на груди, и он своим ухом, сквозь тонкую, домашнюю футболку, слышит равномерное биение его сердца. Тук-тук-тук. И есть в этом что-то не только нежное, но и отеческое, почти детское или даже звериное. Слияние, доверие. На одном фото с той эпохальной прогулки Ганимед выглядит встревоженным, заметив репортера, а дома, чувствуя пальцы Зевса в своих волосах, он даже может шутить об этом. — Мы хорошо смотримся? Да? – слова тогда отдаются куда-то прямо в Зевса, ладонь же приятно ощущает чужой вздох.

Ему было страшно после тех проб, в машине, хотя он и изо всех сил давил из себя радость. «У нас впереди целые выходные, чтобы обмениваться слюной» — однако и невинным Ганимед не был. Возможно, что это он первый, сам соблазнил легендарного кинопродюсера. Совсем не наоборот, как многие теперь говорят и думают. Кивнуть, постукивая пальцами по жесткому, кожаному сидению. Вставить в ответ что-то не менее двусмысленное. Далее сыпать новомодными лгбт — терминами, которые Зевс не понимает. Ганимед довольно, широко улыбается, вспоминая эту их первую беседу.

— Ну, я привык быть сверху. Это правильный ответ?
— Ты очень милый, — как-то так это было.

И далее, все это быстрое, совместное, переплетающиеся – словно омут и щупальцы, плавно, но неотвратимо утаскивающие их на самое дно моногамии. Ганимеду все равно, нет, ему это даже нравится. Зевс же пока предпочитает этого не замечать. Легко, приятно, только почему-то постепенно собственный взгляд начинает резать обручальное кольцо на пальце любовника. Айфон, где иногда высвечивает абонент, именуемый его женой. Благо, что чаще всего он ночует вместе с Ганимедом, а то это все было бы чрезвычайно тревожно.

— Когда ты собираешься разводиться? – задумавшись обо всем этом, Ганимед снова бубнит фразу куда-то в грудь Зевса и буквально чувствует, как пальцы того на секунду замирают, перестают гладить его голову.

Почему?