все меняется вокруг нас.
то, что внутри не изменится никогда...
ветер меняет форму песчаных барханов,
но пустыня остается прежней
Удушливо-влажный воздух Порт-Омоса оседал на лёгких как толстый слой вязкого эфирного масла. Странное чувство бремени и удовольствия от вдыхаемого аромата, так, словно, шею душат и ласкают одновременно. Невыносимо сложно пытаться перестать ухватить ртом больше воздуха, ведь его так критически мало в лёгких. Мондштадцам такое явление могло показаться своеобразной пыткой, однако Кэйа переносил жару с завидной лёгкостью; южная горячая кровь отчетливо проявлялась мягким карамельным блеском на его поджаром и смуглом теле. Он сидел в одном из местных портовых заведений, пользующихся не самой «лестной» репутацией у путешественников; во всех путеводителях настоятельно рекомендовали избегать мест, которые держали выходцы из Пустыни. Мол, там царит атмосфера далёкая от нравственных и сдержанных дхарм Академии Сумеру. Чуждые традиции народа песков, что в диком полуобнаженном танце гипнотизируют заморских гостей; развращают их разум речами лестными и обольстительно сладкими как фруктовое вино из сумерских роз и закатников. Места те, расположенные на берегу бескрайнего моря, даже днём окутаны сизо-молочной пеленой из-под курительных смесей, будто чародейский туман, что затягивает наивных путников тонкой шалью соблазна. Кэйа выбрал для себя здесь ночлег не случайно: постоялый двор держала бывшая храмовая жрица-дайя из народа песков, которая обладала плотными связями с «теневым» миром, в котором Альберих частенько проворачивал свои «тёмные делишки». Как низко и аморально, казалось бы… однако роль доблестного капитана Ордо Фавониус просто не сочеталась с характером и, как минимум, с фасоном одежды самого этого капитана. Слишком скучный и нравственный образ. Такой бы вот подошел Дилюку, с его вечно кислой и недовольной миной, будто сок из забродившего винограда, но никак не «тёмной душонке» его блудного брата.
От представления гримасы владельца винокурни «Рассвет», полной презрения и порицания, на душе даже становилось даже как-то теплее. Что-то в этом мире неизменно и постоянно, как ссоры и разногласия братьев. Кэйа довольно ухмыльнулся уголками губ и пригубил бокал с вином. Какой уж по счету, он не помнил, да и считать не хотел – сегодняшний вечер он, отнюдь, не собирался проводить в скромном одиночестве. Если всё сложится, как он рассчитывал [а так и будет, может ли быть вообще иначе?], то вечер [а может и ночь] должен скрасить давний знакомый, с которым так и не довелось вместе выпить в Мондштадте. Однако сегодня карта может лечь иным раскладом… куда более удачным и интригующим.
Дайнслейф… Всегда такой неуловимый и загадочный, редко появляющийся на публике с кем-то помимо компании Путешественника и его шумной феи. Даже в Сумеру, он не изменял своей привычке преследовать его. В тот день он появился из ниоткуда, словно фантом, вынырнувший из мира теней. Стоило только Итеру остаться наедине и заговорить с Альберихом о наследии Каэнри’ах, как яркие голубые глаза чистокровного уже буравили его осуждением. Отрешенно холодные и, по-особенному, красивые в своей необычной форме, словно, две звезды в кристально-лазурной оправе; Кэйа просто не мог забыть это взгляд, полный враждебности и презрения. Они не были знакомы, но этот каэнриец уже ненавидел его за что-то. Казалось бы, разве так должны относиться друг к другу земляки, унаследовавшие одно горе в лице их павшей родины? Для Кэйи стало открытием то, что он оказался потомком основателя Ордена Бездны. Однако он сам не имел к деяниям своих предков никакого отношения – не он совершал грехи, но почему-то расплачивался за содеянное сотни лет назад человеком из другой эпохи. Кэйа Альберих – это не Клотар Альберих, Кэйа Альберих выбрал отречься от бремени павшей Империи прошлого и жить дальше в Мондштадте своим сегодняшним настоящим; под «ненавистным» покровительством чужих богов и архонтов. За что же его так открыто ненавидел тогда Дайнслейф? За прошлое…? За настоящее…? За просто факт родства с Клотаром…? Или же ему просто не понравилась изысканная одежда капитана? Каэнриец буравил грудь Альбериха так, словно, готов был дыру прожечь взглядом, напоминая Дилюка в дни своего «пубертатного кризиса». Ответ на этот вопрос игриво щекотал и, без того, присущее Кэйе любопытство.
— Кэйа, пряная услада глаз моих… молю, скажи, что ты сегодня один и никого не ждешь. Я и Хакан уезжаем завтра в Караван-Рибат, нам будет так одиноко и тоскливо без тебя все эти дни. Коль не желаешь ехать с нами, то хотя бы скрась эту безлунную ночь на прощанье, — из размышлений о хмуром каэнрийце выбивает сладкий голос изящной девушки.
На вид ей лет двадцать, однако поджарое и усеянное шрамами тело, описывает её «бурную» наёмническую жизнь. Девушка говорит об «усладе», но иронично, что её глаза скрыты за красной повязкой, так же, как и глаза высокого блондина неподалеку; тот похабно ухмыляется, глядя в сторону Кэйи и своей компаньонки, игриво проводя рукой вдоль бронзы мускулистого пресса и искрящихся молнией тату. Эти искры высекают в воспоминаниях розги троих обнаженных тел, впившихся в плоть друг друга, как клубок змей. Да… эти «искристые» ночи Кэйя ещё долго не сможет позабыть. Однако, чем ярче воспоминание, тем лучше оно сохраняется в памяти. Возможно, капитан охотно согласился бы принять их предложение вновь, однако эти двое – как пряная и острая диковинка юга, останутся незабываемыми только, если не успеют наскучить. Вполне вероятно, что Кэйа уже через месяц не вспомнит их имена, но по его спине, по-прежнему, поползёт блаженный трепет при упоминании слов: Сумеру, Порт-Омос, люди Пустыни. Даже во время акта сокровенной близости наёмники из народа песков обнажили всё кроме своих очей. Было в этом что-то особенное… бездушное. Извращенно безликое, но, вместе тем, такое захватывающее и соблазнительное. Порт-Омос, в отличие, от Сумеру благоухал стойким флёром авантюризма и распутной свободы, коим, в каких-то аспектах, не мог похвастаться даже Мондштадт.
Кэйа сгребает руку девушки в свою ладонь и легко касается её губами, будто, таким образом, деликатно останавливая от «исследования» нижней части своего живота. Не сейчас.
— Моя дорогая Аранайя, время, проведенное с вами, бессомненно, лучшее, что меня ждало в Порт-Омосе. Мне льстит заманчивость вашего приглашения, и я почти готов соблазниться, однако сегодня жду особенного гостя. Кстати, о нём… вот и он, лёгок на помине.
Сапфировый глаз Альбериха впивается в статную темную фигуру, прорезающуюся сквозь сизый дым кальянов своим длинным плащом, что стелется по ветру космическим следом из звёзд и туманности. Взгляды многих посетителей постоялого двора и самого Кэйи становятся безвозвратно прикованы к статному лику блондина с алебастровой кожей и зловещей демонической маской, скрывающей половину лица. Он идёт так, словно, одним лишь своим взглядом расталкивает толпу; никто даже не рискует соприкоснуться с ним, ведь чувствует стойкое ощущение опасности, что исходит от его мрачной персоны.
— Этот каэнриец… кхм-м-м, это что ли для него ты искал ту пыльную книженцию, что мы тебе раздобыли в руинах? Хах, любишь ты «диковинки». Ладно, не буду навязываться. Тебе же хуже, выглядит он так, словно, готов вогнать кинжал в рёбра. Впрочем, я тоже на тебя так в первый раз посмотрела, хе-хе-хе, — девушка спрыгивает с дивана ловкой рысью, звеня колокольчиками, вплетёнными в её пшеничные короткие хвостики. Она бросает два алых шарика в нетронутые бокалы с «Полуденной Смертью», и те с шипучим звуком растворяются в алкоголе едва видным следом.
— Развлекайтесь, мальчики, — лукаво хохотнув, Аранайя удаляется в сторону своего компаньона, мимоходом пытливо оглядывая подходящего к столику Кэйи мужчину.
— И вправду красавчик, — пробормотав бросает она вслед, но ловко скрывается в дыму за множеством ширм, не дав Дайнслейфу что-либо ответить.
Кэйа подавляет желание выказать протест усталым вздохом, загадочная улыбка играет на его лице. Эта «чертовка» только что бросила в их бокалы две «бомбы», взрыв которых ещё долго будет буравить память капитана расплывчатыми вспышками картин из приятной боли, аморального разврата и полного хаоса. Даже интересно, как справится с таким сюрпризом столь аскетичный и бесчувственный человек, как Дайнслейф?
— Хах, что же… мне и вправду интересно это увидеть, — Кэйа облокачивается спиной об мягкие подушки дивана, проигнорировав колкости и враждебность в своей адрес; берёт трубку от кальяна и глубоко затягивает в лёгкие бурлящий в колбе дым.
— Пять шагов… ах, бедолага, совсем чуть-чуть не хватило… за шесть уже можно было бы убить. Но я не понимаю, что ты имеешь в виду, Дайнслейф. Дилетанты? Миссия? Приглашение? Ха-ха-ха, звучит как остросюжетный отрывок из какого-то бульварного романа. Надеюсь, ты не пострадал? Кстати… это были мои напитки, но, раз уж ты решил составить компанию, прошу, угощайся, - качественная и сладкая ложь срывается из уст Альбериха с завидным правдоподобием, вместе с клубком белого дыма, что он выдыхает в сторону ворчливого каэнрийца.
Да, Кэйа, действительно, подослал озвученных «дилетантов» разыскать и привлечь внимание Дайнслейфа к своей персоне. В конце концов, не самому же ему бегать по джунглям и болотам за этим вечно исчезающим из вида мужчиной? Тем более, когда в городе и так дел невпроворот: перепробовать все сорта сумерского вина и отобрать лучшие – работёнка, отнюдь, не для каких-то там дилетантов из «Похитителей сокровищ»!
— Хм-м-м, — протягивает Альберих томно, оглядывая холодный и раздраженный взгляд мужчины напротив; и пуговицу за пуговицей расстёгивает, оголяя карамельную плоть атлетичного торса.
— Ты так пристально буравишь взглядом мою рубашку, что я решил расстегнуться — как видишь, здесь нет ничего подозрительного. Лишь смертная плоть смертного человека, нетронутая проклятьем. Почему ты выглядишь столь удивлённым? Дай угадаю, в твоей голове никак не укладывается, что потомок Альберихов, может быть, не связан со тёмным наследием своих предков?
Кейя неторопливо отпивает из своего бокала и лукаво ухмыляется, когда Дайнслейф делает тоже самое. Как же всё дальше для них обернётся… невероятно любопытно.
